Мацуо Басё – Проза

ПОХВАЛА СОСНЕ ИЗ САДА СЭЙСЮ

Вот сосна. Высотой около девяти сяку, нижние ветки простираются более чем на дзе, верхние нависают одна над другой многослойными ярусами, хвоя зелена и густа. Умело вторя цитре ветра, она вызывает дождь и вздымает волны, звуки, ею порожденные, подобны звону струн цитры-со, подобны трелям флейты, барабанному бою подобны, волны же доносят звучание флейты Неба. В наши дни те, кто любит пионы, собирают самые диковинные разновидности и кичатся ими друг перед другом, те, кто выращивает хризантемы, насмехаются над мелкими цветами, и соперничают между собой. Что касается хурмы, мандаринов-кодзи и прочего, то обычно смотрят только на плоды, никто и слова не скажет о форме веток и листьев. Одна лишь сосна великолепна и после того, как на ветки ее ляжет иней, во все времена года зелена ее хвоя, и при этом в каждое время года она хороша по-своему. Бо Лэтянь сказал: “Сосна удаляет из себя старое, потому и живет тысячу лет”. Она не только услаждает взор и утешает душу своего хозяина, но и питает дух долголетия и крепости, потому-то, наверное, и поминают ее, желая долгой жизни.

<1691>

ВСТУПЛЕНИЕ К “ЗАБЫТОЙ СЛИВЕ”

Характер вака изменили Тэйка и Сайгё, порядок же нанизывания строф был определен правилами годов Оан. Поэзии хайкай вот-вот исполнится сто лет. Но настоящего расцвета она достигла, пожалуй, в последнее десятилетье. Так кого же назовем “древним поэтом”, какой стиль почитать станем как “древний”?

Вот Сехаку из рода Эса, он присоединился к нашему учителю Басё, поэтический стиль учителя проник в его поры, капля за каплей просочился в его сердце и кости, и в конце концов, став на путь поисков сокровенного, он достиг священных пределов. Вместе с тем, стихотворчество не стало его основным делом. Идя по стезе предков, Сехаку собирает абрикосы, взращивает в саду своем целебные травы и, в том преуспевая весьма, “исцеляет страну”. Однако, сам не избежав недуга, заболел он горными ключами и скалами, дымкой и туманами, захворал болезнью ветра и туч, от которой язык его распух, рот искривился, возникли родимые пятна и шишки, лечился же он тем же прекрасным снадобьем, что и Мэйцзу. В нынешнем году собрал он им сочиненное воедино и, памятуя о начале, положенном одинокой сосной из Карасаки, назвал собрание “Забытая слива”. Цюй Юань забыл сливу у реки Мило, я же, обретя ее на южном берегу озера Бива, старался донести чудесное благоухание до далекой равнины Мусаси, и вот однажды принесли мне от человека по имени Кикаку такое послание:

“Забытая слива”.
О человеке, не позабывшем,
Весточка.

Истинно, эта слива, сохранив имена как совершенно чужих, так и дорогих сердцу людей, открыла чувства тех, кто не забыл, и в этом, пожалуй, нет ей равных!

Сэнна

<1691>

К КАРТИНЕ, ИЗОБРАЖАЮЩЕЙ КОМАТИ

Благороден, о как благороден вид ее, благородна и дорожная шляпа, благороден и соломенный плащ! Кто же донес до нас предание давних времен, кто запечатлел на бумаге сей образ? Из глубины веков призрачное видение – вот оно, перед нашими глазами… Именно в таком обличье пребывает, верно, душа. Благороден и соломенный плащ, благородна и дорожная шляпа.

Как благородна!
На ней и в бесснежный день –
Шляпа и плащ.

Написано по просьбе монаха Одзу Дзеко.

<1690 или 1691>

МИСКАНТ В СНЕГУ

Не находя себе постоянного прибежища в этом мире, последние шесть или семь лет много странствовал, ночлег обретая то там, то здесь, однако затем, сумев превозмочь страдания, многочисленными недугами вызванные, и стосковавшись по теплому участию старых друзей и учеников, с которыми меня связывали долгие годы взаимной приязни, я снова вернулся в Мусаси, и теперь люди ежеденно приходят в мою травяную хижину, желая осведомиться о моем здоровье, и среди стихотворений, коими я отвечал им, было и такое:

Худо ли, бедно ли,
Но стоит посреди сугробов
Засохший мискант.

<1691>

О ТОМ, КАК ПОКИДАЮТ ЖИЛИЩЕ

Бродил, то там, то здесь находя приют, а на зиму затворился в доме на улице Татибана, и вот уже позади луны Муцуки и Кисараги. О хайкай решив позабыть отныне – мол, довольно с меня, – крепко замкнул уста, но неясные чувства будоражили мою душу, что-то, искрясь, мелькало перед глазами – похоже, сердцем моим овладел демон поэзии. И вот, все бросив, я снова покидаю жилище и, припрятав за поясом около сотни сэнов, вверяю жизнь свою посоху да плошке. Изящным чувствам в конце концов суждено облачиться в рубище нищего, – вот в чем я убедился.

<1692>

СЛОВО О ПЕРЕСАДКЕ БАНАНА

Хризантемы пышнее цветут у восточной ограды, бамбук – дружит с северным окном. Что касается пионов, то их алость и белизна стали предметом споров, и пылью этого мира осквернены их лепестки. Лотос не растет из обычной земли, и если вода нечиста, цветы не расцветают. Не помню, в каком году перенес я жилище свое в здешние пределы, тогда же и посадил в саду отросток банановой пальмы. Очевидно, местные условия пришлись ему по душе – во всяком случае, росток дал несколько побегов, листья его, разросшись, заглушили сад и даже заслонили стреху, крытую китайским мискантом. И стали люди называть мою хижину Банановой. Старым друзьям моим, да и ученикам тоже, банан полюбился, поэтому, ростки отсекая и корешки отделяя, то одному их посылал, то другому, и так шли годы.

Однажды вздумалось мне отправиться в Митиноку, и вот, опасаясь, что за время моего отсутствия Банановая хижина придет в полное запустение, пересадил я банан по другую сторону ограды и замучил живших по соседству людей просьбами стряхивать с его листьев иней и оберегать от порывов ветра, даже оставил им о том какие-то глупые записки, когда же бродил по далеким краям, неспокойно было на душе – ведь так одиноко теперь сосне, и в конце концов горечь разлуки с друзьями, тоска по банановой пальме и непосильные дорожные тяготы привели к тому, что по прошествии пяти весен и пяти осеней я снова окропил листья банана слезами. В нынешнем году к середине пятой луны и аромат померанцев улавливался уже где-то совсем рядом,485 и узы, связывавшие людей, были по-прежнему крепки. Вот и я, не желая более покидать здешних пределов, неподалеку от прежней хижины своей соорудил достойную моего существования лачугу в три пролета с крышей из китайского мисканта, криптомериевые столбы тщательно обстрогал, из бамбуковых веток сделал надежную дверцу, обнес прочной тростниковой оградой – вот вам и береговая усадьба с видом на пруд, обращенная к югу. Напротив – гора Фудзи, потому и ворота навесил “не прямо”, сообразуясь с пейзажем. Оттуда, где поток реки Чжэцзян разделяется на три, хорошо любоваться луной, поэтому, как только народится месяц, начинаю сердиться на тучи и страдать от дождей. Желая достойно встретить ночь осеннего полнолуния, прежде всего пересадил банан. Его листья так сделались широки, что могут полностью прикрыть цитрукото. Некоторые надорваны до середины, и кажется, словно птице фэнхуан повредили хвост, словно зеленый веер, порвавшись, досадует на ветер. Хоть и расцветают иногда на банане цветы, лишены они яркости, хоть и толст его ствол, топор никогда его не коснется. Подобен он негодным деревьям, выросшим в горной глуши, и дух его возвышенно-благороден. Монах Хуай Су на листьях банана упражнял свою кисть. Чжан Ханцюй, глядя на новые листья, обретал силу, помогавшую ему совершенствоваться в учении. Я не собираюсь следовать примеру ни того, ни другого, просто люблю отдыхать в тени банана, люблю его беззащитность перед ветром и дождем.

<1692>

СЛОВО О РАССТАВАНИИ С МОНАХОМ СЭНГИНОМ

Привязав к посоху сандалии, на шляпе начертал свое имя. В начале месяца Яеи Шестого года эры Гэнроку монах Сэнгин открыл дверь моей травяной хижины в Фукагаве в восточных предместьях Эдо и написал: “Сим делаю первый шаг”. Этот монах имеет склонность к прекрасному, он бежит городской суеты и годами бродит по свету, кормясь подаянием. В нынешнем году намеревается он совершить паломничество в Исэ и Кумано. Монах Сэнгин подобен белому журавлю, парящему над облаками: он полощет клюв в потоках речных, на холме в тысячу сюней высотой расправляет крылья, ищет отдыха в лугах, ночлега – в тучах, душа его не омрачена ни единой пылинкой. Я же давно сроднился с зарослями хмеля. И вот, за миг до разлуки вместе стоим на берегу, а перед нами вдали – горы Хаконэ. “Видишь, вон там, где клубятся белые тучи – там, должно быть, самое погибельное, самое страшное для бедного путника место. Обязательно оглянись в мою сторону. Я же буду стоять на этом берегу”, – сказал я, и розняли мы рукава.

Темное платье
Из журавлиных перьев.
Цветочные облака.

<1693> 
 
Вы читали прозу японского классика Мацуо Басё в переводе на русский язык.