ИХАРА САЙКАКУ

Из сборника «ДВАДЦАТЬ НЕПОЧТИТЕЛЬНЫХ ДЕТЕЙ ЯПОНИИ»



Добро и зло в одной упряжке недолго ходят

Хороших друзей встретишь нечасто, дурных же — сколько угодно.

Жили в Хиросиме два приятеля. Не зная удержу в погоне за развлечениями, они, что ни вечер, садились в лодку и гребли в направлении известного своими веселыми кварталами городка Миядзима, в провинции Аки, покрывая расстояние в пять ри скорее, чем сгорит фитиль длиною в один сун. Настолько были они схожи меж собой и нравом, и обликом, что других таких не только в Хиросиме, но и во всем широком свете не сыщешь. Одного из них звали Биттюя Дзинсити, другого — Канатая Гэнсити. Трудиться они не желали, сидели на шее у родителей и только и знали, что пускать по ветру денежки, накопленные отцами за долгие годы. Немудрено, что дома Биттюя и Канатая, некогда слывшие чуть ли не самыми богатыми в тех краях, со временем пришли в упадок, а по прошествии десяти лет и вовсе обнищали.

Незавидная участь выпала отцам этих повес: всю молодость они трудились в поте лица, а на старости лет некому было о них позаботиться. Просыпались они с пустым желудком и спать ложились с пустым желудком. Была у одного из дружков сестра на выданье. Как полагается, мать заблаговременно начала готовить для нее приданое — одежду и всякую домашнюю утварь, только непутевый братец и это прибрал к рукам, продал, а вырученные деньги прокутил. Пришлось отправить ее в чужой дом в услужение — нынче не сыщешь чудака, который взял бы в жены девушку без приданого. Глядя, как печется о своей сестре хозяйский сын, бедняжка еще больше обижалась на брата.

Перед новогодним праздником последние остатки былого благополучия истаяли, точно лед на солнце, и молодые кутилы окончательно впали в нищету, даже огонь в очаге им теперь нечем было развести. Чтобы как-то поправить положение, в ночь Сэцубун[349] Дзинсити и Гэнсити надвинули на глаза бумажные капюшоны, хотя в темноте их и так никто не узнал бы, и вышли на улицу просить подаяние. Правду говорят: чтобы быть попрошайкой, особой выучки не требуется, но стыда не смыть до самой смерти. Так они ходили от дома к дому и, не щадя горла, всю ночь истошными голосами вопили:

— Счастья вам, хозяева, и долголетия! Прожить вам не меньше девяти тысяч лет, подобно Дунфан Шо![350] — Однако с подаяниями им не везло: к утру у них оказалось на двоих всего восемнадцать медяков да двести зерен вареной фасоли.

Решив, что этак долго не протянешь, они бросили родителей на произвол судьбы, а сами в поисках удачи подались на восток.

В городке Окаяма в провинции Бидзэн у них кончились припасенные на дорогу деньги. Там они и застряли и снова принялись попрошайничать. Однако с виду они мало походили на нищих — белизна их лиц и щеголевато зачесанные волосы внушали подозрение. И вместо подаяний на новоявленных попрошаек сыпались грубые окрики:

— Проваливайте отсюда, прочь с дороги!

Теперь, когда кутилы оказались без крова, так горько им было вспоминать безвозвратно ушедшие счастливые дни, так стыдно было своих нищенских отрепий, что они не успевали утирать непрошеные слезы.

Надобно заметить, что в то самое время в провинции Бидзэн в большом почете было Учение сердца[351], и людские сердца устремились к добродетели. Поскольку сам князь оказывал милости тем, кто проявлял верность высшему и почтение к родителям, все становились на стезю благочестия, и в стране той царили мир и спокойствие.

Потерпев неудачу на поприще нищих, Дзинсити и Гэнсити смекнули, что скорее добьются удачи, если станут следовать законам этой страны, и, подговорив двух немощных стариков, пустились на новую уловку. Дзинсити смастерил тележку, в каких возят калек, усадил в нее семидесятилетнего старика и, возя тележку по городу, со слезами в голосе причитал:

— Помогите, люди добрые. Сжальтесь над несчастными горемыками. От роду мне двадцать три года, сам я из земли Аки. За какие прегрешения выпала мне такая тяжкая доля, что я не могу прокормить своего батюшку и вынужден покрывать себя позором, прося милостыню?!

Все сочувствовали его горю и не скупились на подаяния. Вскоре риса и медных монет набралось столько, что они уже не умещались в тележке.

Не отставал от своего приятеля и Гэнсити. Посадив на плечи другого старика, он тоже ходил по городу, причитая и прося подаяния. Видя, сколь велико его сыновнее благочестие, люди не оставались безучастными и к его беде.

Через некоторое время Дзинсити и Гэнсити поставили на пустоши бамбуковую ограду и, собрав сухие ветки, построили себе хижины, в которых можно было укрыться от дождя и росы. После ночей, проведенных под открытым небом, житье в этих убогих лачугах казалось им невиданным счастьем. Зачерпнув в глиняный котелок водицы из болота, они ссыпали в него без разбора все подаяния, собранные за день: и нешелушеный рис, и рис нового урожая, и красный рис, и красную фасоль. Получалось месиво, но они и тому были рады. Была бы, как говорится, плошка да крыша над головой, было бы чем набить живот, — большего они и желать не могли.

Вернувшись домой, Дзинсити заставлял старика растирать ему спину, а по ночам велел отгонять комаров. Когда же притомившийся за день старик ненароком засыпал, тот, не считаясь с его годами, нещадно пинал его в бок и орал:

— Ух, старый болван, ничего толком сделать не можешь!

— Негоже так обижать старика,— не раз говорил приятелю Гэнсити. — Ведь он тебе названый отец. Лишь благодаря ему ты не помер с голоду. Нельзя забывать добро!

Однако от этих слов Дзинсити приходил в еще большую ярость. С тех пор стоило приятелю попросить у него лучину или какую-нибудь другую мелочь, как он сразу же отвечал отказом.

Но Небо, как известно, судит по справедливости и каждому воздает за добро и зло. Не прошло много времени, как люди отвернулись от Дзинсити, перестали подавать ему милостыню, и он стал бедовать пуще прежнего. Что же до Гэнсити, то ему, напротив, с каждым днем подавали все больше. Теперь в непогожие дни он мог оставаться дома. И так он заботился о своем старике, точно тот был ему родным отцом.

От этого старик из соседней лачуги еще пуще горевал о своей несчастливой доле, еще больше досадовал на Дзинсити. В конце концов он решил откусить себе язык и так свести счеты с жизнью.

А старик этот, да будет вам известно, был вовсе не подлого происхождения, а вел свой род от самураев, известных в провинции Этиго.

— Так уж случилось, что, став ронином, я был вынужден скрываться от людей, и вот теперь, на старости лет, мне приходится влачить жалкое существование, — сказал он однажды Гэнсити, когда Дзинсити не было поблизости. Не сдерживая слез, он продолжал: — С жизнью мне расставаться не жаль, не хочу только стать после смерти добычей собак и волков. Поэтому прошу вас предать прах мой земле.

Гэнсити проникся еще большим состраданием к несчастному старику и молвил в ответ:

— Коли суждено вам будет умереть, я исполню вашу волю. Но пока я здесь, никто не посмеет больше дурно обходиться с вами. Теперь вы можете ни о чем не беспокоиться.

Старик склонил голову и, отирая рукавом слезы, с благодарностью произнес:

— Радостно мне слышать эти слова.

В этот миг перед хижиной появился некий человек, по виду путник. Слуги вели под уздцы его коня и несли паланкин. Он спешил, видно, по какому-то делу. Остановившись, человек этот некоторое время пристально глядел на старика, затем спросил:

— Скажите, почтенный, ваше имя не Хасимото Такуми?

— Неужели это ты, Кинъя? — удивился старик. Видно, крепки были узы, связывавшие отца с сыном.

— Какое счастье, что я вас отыскал! — воскликнул путник. — Когда мы расстались, я отправился в Бусю в поисках службы и после долгах мытарств наконец поступил в услужение к князю из восточной провинции. Мне положили жалованье, как и прежде, — пятьсот коку риса[352]. Испросив отпуск в пятьдесят дней, я отправился разыскивать вас, отец. Этот срок подходит к концу, и я совсем было отчаялся вас найти. И вот наконец мы все же встретились. Не отвернулось еще, значит, от меня самурайское счастье.

Старик, в свою очередь, поведал сыну о тяготах, какие выпали на его долю за время разлуки. Слушая отца, Кинъя не успевал осушать слезы.

Тем временем вернулся Дзинсити. Увидев незнакомца, он остолбенел от страха. Кинъя же схватил его и гневным голосом произнес:

— Такую бездушную тварь, как ты, не следовало бы оставлять в живых, но я не стану тебя убивать. Однако знай: тебе не избежать кары за твои злодеяния!

С этими словами Кинъя разнес в щепы хижину Дзинсити. И снова на том месте осталось пустое поле.

— А вас, — сказал он Гэнсити, — я принимаю к себе на службу.

Затем Кинъя посадил отца и второго старика в паланкин и вместе с ними отправился на восток.

Так и остался Дзинсити ни с чем, если не считать разбитой посуды, черпачка из раковины да старой циновки, которая почти не спасала от утренней росы и вечернего ветра. Вот какая беда постигла Дзинсити! Вскоре пошла о нем дурная молва, и люди изгнали его из тех мест. Теперь ему даже голову приклонить было негде.

Первый снег застал его у храма Сёсядэра в провинции Харима. Там он и нашел свою погибель — закоченел и умер.

Общество восьмерых пьяниц

В портовом городе Нагасаки, где шум волн напоминает веселое постукивание барабанчиков, восемь знаменитых пропойц заключили между собой союз. Выбрав место для своих сборищ в зарослях криптомерии (ведь листья этого дерева служат вывеской любого питейного заведения), они прикатили туда две бочки сакэ — как сладкого, так и терпкого — и, поклоняясь божеству виноделов Мацуноодаймёдзин, проводили время в безудержном пьянстве. Вот кто входил в этот союз: Дзиндзабуро по кличке Змей, Каннай по прозвищу Сютэндодзи[353], Тоскэ — он же Дунпо[354] из Ямато, Мориэмон — Беспробудный, Сихэй – Веселья На Троих хватит, Рокуносин – Выдуй Мерку, Кюдзаэмон — Необузданный и Кикубэй Хризантемовая Водка. С первого и до последнего дня года никто не видел их трезвыми.

Всякий раз, приступая к попойке, они напевали мелодию «Тысячекратная осень»[355], которую полагалось бы исполнить напоследок, — даже когда они находились в трезвом рассудке, мысли их были уже на дне сосудов с вином. Пьянство служило для них самым большим удовольствием на свете. Глядя на них, многие из тех, кто любит погулять и не прочь пропустить чарку-другую, примыкали к сей беспутной компании и расстраивали свое здоровье, пропивали, как говорится, собственную жизнь.

Жил, например, в Нагасаки некто Дамбэй по прозвищу Рисовальщик, мастер картин «сима-э»[356]. Совсем недавно перебрался он в эти края из Окуры, что в провинции Бидзэн. Родившись в семье, где исстари много пили, он и сам сделался заправским пьяницей, во всяком случае равных себе он пока еще не встречал. Однажды, когда Дамбэю исполнилось девятнадцать лет, он побывал в столице. Наглядевшись там на состязания лучников у храма Сандзюсанкэндо, он решил устроить такое же состязание по выпивке сакэ, и, надо сказать, в этом проявил себя не хуже, чем Хосино Кандзаэмон и Васа Дайхати[357] в искусстве стрельбы из лука. Вскоре о нем заговорили как о самом прославленном пьянице во всей Поднебесной, так что даже из знаменитой винной лавки «Мандариновый цвет» ему пожаловали подарок — вяленых моллюсков в золотой обертке. Тут Дамбэй совсем возгордился, точно лучник, которому вручили золотой жезл, и, решив, что теперь ему пристало жить только в Нагасаки, где, как известно, любителей сакэ больше, чем в любом другом месте, в скором времени туда перебрался и стал торговать винными чарками.

На его беду оказалось, однако, что в тех местах даже самый рядовой выпивоха, который сходит чуть ли не за трезвенника, способен обскакать любого, кто в иных провинциях на пирах слывет воеводой. Дамбэй, затесавшись в общество восьмерых пьяниц, пил с ними на протяжении тринадцати дней и тринадцати ночей, но, поскольку те были против него настоящими богатырями, он в конце концов изрядно умаялся, однако все храбрился и сдаваться не хотел.

Тут как раз явилась матушка Дамбэя и принялась его увещевать:

— Прошу тебя, перестань этак напиваться. Отец твой, Данъэмон, тоже не знал удержу по части вина и однажды за пирушкой во время игры в го, которая продолжалась всю ночь, повздорил с лекарем-иглоукалывателем Утидзимой Кюбоку. Хотя спор между ними разгорелся из-за сущей безделицы, спьяну они наговорили друг другу много обидного, так что в конце концов схватились за мечи, да и закололи один другого насмерть. В глазах людей они выглядели глупцами и, сойдя в могилу, только покрыли себя позором. Пусть я всего лишь женщина, но и мне это обидно. Вот я и решила и детям своим, и внукам рассказать о бесславном конце Данъэмона, чтобы они не смели взять в рот ни капли сакэ. И что же? Хоть я и старшая в семье, все получается не так, как я хочу. Мои слова ты пропускаешь мимо ушей и вот стал пропойцей хуже других. Знай, пьянство не доводит до добра. Прошу тебя, остановись, утешь мать на старости лет. Конечно, одним махом с этой привычкой не разделаться. Так и быть, до исхода лета я разрешаю тебе пить понемногу, скажем, три раза днем и три ночью, но за один раз выпивай, уж пожалуйста, не больше пяти мерок.

Дамбэй бросил на мать злобный взгляд и отвечал ей так:

— Вам-то, мамаша, никто не запрещает пить чай. Пора бы уразуметь, что сакэ для меня — единственная радость в жизни, ради него мне и помереть не жалко. К слову сказать, когда я помру, тело мое обмойте не водой, а добрым сакэ, и гробом пусть мне послужит бочка из-под вина, что делают в Итами. А похоронить меня прошу на горе с вишневыми деревьями или же в лощине, где растут клены. Когда люди придут полюбоваться на расцветшие по весне вишни или на клены в осеннем багрянце, они наверняка прольют на землю хоть немного сакэ, и оно дойдет до моих косточек. Поймите, мамаша, если я и после смерти не собираюсь расстаться с сакэ, могу ли я отказаться от него при жизни?!

С тех пор Дамбэй стал бражничать пуще прежнего, не разбирая, ночь стоит на дворе или день. Случалось, что по пять, а то и по семь дней кряду он валялся в постели мертвецки пьяный. Немудрено, что все остальные дела пошли у него побоку.

Беспрестанно печалясь о сыне, матушка Дамбэя занемогла и вскоре скончалась. А Дамбэй даже в день ее смерти был не в силах подняться с постели. Лишь по прошествии времени, чуточку протрезвев, он спохватился и принялся горевать, да было уже поздно.

Кичливый силач

Судья поднял вверх веер[358] и стал посередине площадки, огороженной четырьмя столбами. Вслед за ним на помост вышел Маруяма Дзиндаю, борец высшего разряда, нанятый устроителем состязаний, за ним — борцы Ваканоскэ и Цутаноскэ. Все они стали по левую сторону помоста. С правой стороны заняли свои места их противники — Тобира Татээмон, Сиогама и Сирафудзи. Началось состязание борцов сумо.

По мере того как на помост поднимались прославленные борцы-тяжеловесы, зрителей становилось все больше и больше, а поскольку дело происходило в день праздника знаменитого храма Компира[359], вскоре народу собралось столько, что между круглыми подушками для сиденья даже шила негде было бы воткнуть. Да и кому неохота поглядеть на сноровистых борцов из Камигаты и на деревенских силачей!

После этих состязаний увлечение сумо распространилось по всей провинции Сануки, и многие жители той земли, вплоть до пастухов и живущих в горах сборщиков хвороста, обзавелись набедренными повязками из узорчатого шелка и принялись ломать себе кости, пытаясь освоить все сорок восемь приемов борьбы. Они даже не боялись на всю жизнь остаться калеками, до того велико было их увлечение этим дурацким занятием.

Жил в тех краях парень по имени Сайхэй, который если и мог чем похвастаться, так только своею силой. Не так давно снискал он славу на поприще сумо и взял себе прозвище Араисо, что значит «Неприступный берег». Хотя и доводился он сыном известному в тех краях горожанину, хозяину меняльной конторы «Марукамэя», сумо почитал ни с чем не сравнимым делом.

— Послушай, сынок, — говаривал отец Суйхэю. — Люди основательные развлечения ради играют на кото или в го, занимаются каллиграфией или рисованием, увлекаются чайной церемонией, игрою в ножной мяч, стрельбою из лука или же пением утаи[360]. Все это вполне достойные занятия. А что хорошего в развлечении, при котором надобно раздеться догола да еще всякий раз подвергать опасности свое здоровье? Право же, смотреть противно! Бросил бы ты свое сумо, завел себе хороших товарищей и читал бы с ними, к примеру, Четверокнижие[361].

Но Сайхэй пропускал мудрые сии слова мимо ушей. Между тем, если бы он послушался родителя, тот уже год, а то и два назад передал бы ему хозяйство и поручил вести все дела.

Однажды матушка Сайхэя, желая оказаться умнее мужа, потихоньку подозвала к себе сына и сказала ему:

— Нынешней весной тебе исполнится девятнадцать лет. Вот бы и поехал в столицу, полюбовался вишнями в цвету, а заодно и поразвлекся. Мы с отцом для того и копили деньги, чтобы ты мог их теперь тратить. Непременно наведайся в веселый квартал Симабара и, если захочешь, перезнакомься со всеми таю. А то поезжай в Осаку, заведи дружбу с актерами — какой понравится тебе, того сразу и выкупай. Или вот еще что: присмотри себе дом на улице Мицудэра-мати, чтобы было где останавливаться, когда приезжаешь в Осаку. Даже если ты потратишь тысячу, две тысячи рё, большого ущерба нашему состоянию от этого не будет. Словом, во всем можешь положиться на меня.

Сколь ни заманчивы были эти советы, Сайхэй и не подумал им следовать.

— Для меня нет большего удовольствия в жизни, чем сумо, — отрезал он.

И на сей раз Сайхэй не пожелал отказаться от своего пристрастия, – видно, таким уж упрямым уродился. Единственное чадо в семье — этим все сказано. Родители поняли, что никакими уговорами на него не подействуешь, и махнули на все рукой.

Зная об этом, многочисленные приказчики и те осуждали Сайхэя:

— При таких родителях можно было бы кутить в веселых кварталах сколько душе угодно. Тогда и умереть не жалко. А наш молодой хозяин только и знает, что жилы из себя тянуть.

Теперь, когда родители больше не уговаривали его бросить сумо, Сайхэй стал особенно налегать на мясную пищу и от этого сильно прибавил в весе. Хотя исполнилось ему всего девятнадцать лет, выглядел он на все тридцать, за короткое время стал просто неузнаваем.

Тут собрались все домочадцы на семейный совет и порешили, что, ежели Сайхэя женить, нрав его может измениться к лучшему. Вскоре нашли ему подходящую невесту и кое-как справили свадьбу. Однако Сайхэй ни разу не вошел в комнату своей молодой жены. Родители его вконец растерялись и попросили поговорить с сыном кормилицу, которая нянчила его с малолетства.

— Будет обидно, ежели я в цвете лет понапрасну растрачу силы, — отвечал Сайхэй. — Я поклялся богу Хатиману, богине Марией[362] и богу Фудо[363], что ни разу не лягу в постель с женщиной. Гореть мне ясным огнем, коли нарушу эту клятву!

Но все оставалось по-прежнему: молодая жена была брошена в одиночестве, точно ненужное украшение, а Сайхэй продолжал спать в своей комнате.

— Нет у меня иных радостей, кроме сумо, — говорил он и упражнялся с еще большим рвением.

Со временем сила и сноровка его умножились, и при одном лишь упоминании об Араисо противники бежали, не чуя под собою ног. Так он стал лучшим борцом сумо на всем Сикоку.

— Теперь вряд ли кто осмелится со мной состязаться, — бахвалился он.

Неудивительно, что все вокруг его возненавидели. Однажды в соседнем селении был храмовый праздник, и под вечер там решили устроить состязание борцов сумо. Явился туда и Сайхэй. И вот какой-то парень из местных, носильщик, таскавший за отшельниками их скарб, решил с ним сразиться. Он без труда приподнял Сайхэя и ловко повалил наземь, так что несравненный Араисо с переломанными ребрами рухнул на песок, подобно лодке, выброшенной на скалистый берег. Сайхэя тут же водрузили на носилки и отправили домой. Вот какая беда с ним приключилась.

Чего только ни делал Сайхэй, чтобы исцелиться, все впустую, и он всякий раз срывал злобу на окружающих. Стоило кому-нибудь из домочадцев допустить самую малую оплошность, как он уже набрасывался на него с грубой бранью. А слуг до того запугал, что те не смели показаться в комнате больного. Теперь родители вынуждены были сами растирать ему ноги и прибирать у него в постели, когда он справлял большую или малую нужду. Казалось, само Небо отвернулось от него. Родительское Наказание — вот какое прозвище следовало бы ему теперь дать!
 
Вы читали японскую классическую литературу: в прозе и поэзии: переводы на русский язык: из коллекции: khokku.ru