Период Хэйан IX-XII век

«СТАРОДАВНИЕ ПОВЕСТИ»

Повесть о том, как монах благодаря помощи Бисямона способствует появлению на свет золотого самородка и обретает опору в жизни

В стародавние времена в обители на горе Хиэй жил один монах. Был он превосходным знатоком Учения, а жил, при всем том, в величайшей бедности. Поскольку не оказалось у него сколько-то постоянных жертвователей, он не смог находиться на Горе и в конце концов спустился в столицу, приютившись в обители Уринъин. Родители у него умерли, так что позаботиться о нем было некому, и он, никакой не имея опоры в жизни, многие годы ходил в храм на горе Курама, чтобы помолиться о том Бисямону — подателю счастья.

Как-то во втором десятидневье девятой луны совершил он паломничество в Курама. Когда он шел обратно и был уже невдалеке от моста Идзумо-дзи, наступили сумерки. А взял он с собой для сопровождения молоденького одного монаха, довольно жалкого с виду. Луна сияла ярко, поэтому он спешил поскорей вернуться к себе в обитель, но как раз когда подходил он к переулку, что к северу от Первого проспекта, с ним поравнялся юноша лет шестнадцати или семнадцати. Был он удивительно хорош собой, красоты прямо-таки безупречной. Одет он был небрежно, белая простая одежда перехвачена узкой опояской, чтоб не мешала ходьбе.

Монах подумал: «Наверное, это какой-нибудь храмовый служка. Но я не вижу наставника-монаха, коему он сопутствует! Это странно!»

А юноша подходит поближе и спрашивает:

— Куда изволит следовать почтенный инок? Монах в ответ:

— Иду в обитель Уринъин… И тут юноша говорит:

— Возьмите меня с собой, прошу вас! Монах сказал:

— Но ведь я не знаю, кто вы, достойный отрок! Так вдруг, ни с того ни с сего? Ума не приложу… А вы, в свой черед, куда путь держите? К своему ли наставнику, в дом ли ваших почтенных родителей? Вы просите взять вас с собой, и я охотно исполнил бы вашу просьбу, но, боюсь, пойдут всякие слухи, а это будет досадно.

— Рассуждение ваше справедливо! — молвил юноша. — Но дело в том, что у меня произошла размолвка с неким монахом, которого знал я долгие годы, и вот уж десять дней, как я бреду неведомо куда. Что до моих родителей, то их не стало, когда я был еще младенцем. Ах, кабы кто-нибудь пожалел меня и взял с собою, пошел бы за ним куда угодно!

— Сколь радостно слышать это! — ответствовал монах. — Что ж! Пускай потом говорят что хотят, а вряд ли сочтут поступок мой преступлением! Правда, у меня в монашеской келье, кроме этого никчемного служки, и нет никого! Не станете ли вы томиться тоской и скукой в подобном месте?

Так они шли и беседовали друг с другом, меж тем чрезвычайная красота юноши совершенно покорила монаха: «Будь что будет! — решился он. — Возьму его с собою!» И он взошел в свою келью в обители Уринъин, сопутствуемый юношей. Он зажег светильник — и что же видит?! Кожа у юноши ослепительной белизны, пухлые щеки, милое прелестное лицо, да и все в нем так и дышало наивысшей утонченностью. Увидел это монах и почувствовал огромную радость. «Несомненно, этот юноша не из простого рода», — подумал он и спрашивает:

— Кто был ваш почтенный батюшка, дозвольте мне узнать?

Юноша ничего не ответил. Монах приготовил постель, против обычая тщательно, и уложил юношу спать.

Потом он улегся рядом, они разговаривали о том о сем и неприметно уснули, а когда рассвело, монахи соседственных келий увидели юношу, изумились, и все в один голос возгласили ему хвалу. Монах же, отнюдь не желая, чтобы еще кто-то на него глядел, не отпускал юношу даже на галерею, один любовался им, и не было часа, когда бы он не помышлял о нем, но уж на следующий день, лишь только стемнело, он приблизился к юноше и повел себя с ним без недавней робости. И тут он — может, оттого, что вдруг заподозрил что-то неладное, — обращается к юноше с такими словами:

— С тех пор как родился я в этом мире, я, кроме материнской груди, никогда не касался тела женщины, почему и не ведаю в точности, что это такое, но только — вот странность! — сдается мне, будто вы совсем не похожи на то, что предстает, когда находишься вблизи какого-нибудь отрока. Отчего это так? Отчего мое сердце так и тает, когда я около вас? Может быть, вы и вправду женщина? Скажите мне, если это так. Я ведь уж начал о вас заботиться, и я не оставлю вас даже на краткий миг! И все-таки мне все это очень странно, я ничего не в силах постичь!

Юноша улыбнулся:

— Допустим, я женщина. Разве это мешает нам быть в сердечной близости?

Монах возразил:

— Если я пришел сюда вместе с особой, которая является женщиной, я обязан помнить о том, что могут сказать люди! А что изволит помыслить обо мне сам господин Будда? Я трепещу!

— Ну а что господин Будда?! Вот если бы вы совершили дурной поступок по собственной воле, ну тогда, разумеется… А кроме того, ведь люди видели, что вы пришли сюда вместе с храмовым служкой. И если даже я женщина, отчего бы вам не вести себя со мной так, словно я юноша? — говорила она, и в этом была забавная прелесть.

Выслушав сию речь, монах понял, что перед ним действительно женщина, и он безмерно перепугался и крепко корил себя за опрометчивость. Да что было делать?! Он испытывал к ней теперь такую жалость, до того она стала ему мила, что не было сил отослать ее от себя. Правда, после всего услышанного он, сбираясь ко сну, отгородился от нее ворохом одежды, будто он к ней безучастен, но монах обычный был человек, и недолго спустя он оставил робость, открылся ей, и они соединились в сердечной близости.

И вот что монах стал думать с той поры: «Пускай есть отроки — замечательные красавцы, а такого милого и желанного существа не сыщется больше на свете! Как видно, это было мне суждено в предыдущих рожденьях!» В таких мыслях он проводил свои дни, а монахи соседственных келий все толковали друг с другом: «Смотрите-ка! Бедняк бедняком, а сумел залучить к себе в служки такого прекрасного юношу!»

Шло время, и вот однажды этот служка почувствовал себя не совсем обыкновенно и перестал принимать пищу. Монаху это показалось очень странным, а служка говорит:

— Я понесла дитя под сердцем. Извольте об этом знать!

Монах страшно смутился и восклицает:

— Как же так?! Ведь я все это время говорил, что здесь вместе со мной храмовый служка! Беда-то какая! О, я несчастный! А когда родится дитя, что мне нужно делать?

— Ничего, прошу вас! Будто бы ничего не случилось. Я не доставлю вам забот. Когда же все совершится, я прошу вас, ни единого звука!

Все оставшееся время монах мучился всем сердцем от жалости к ней. Наконец урочный час подошел. Вид у служки был беспомощный и унылый. Он говорил о печальных вещах и то и дело плакал. Монах был также полон печали. Служка сказал:

— Мне очень больно! Кажется, у меня вот-вот родится дитя.

И тут монах в отчаянье поднял шум.

— Умоляю вас не шуметь! Только отгородите для меня особенное место в келье, да настелите там поверх циновок тонкие верхние татами!

Монах, как ему было сказано, разостлал за ширмами тонкие татами, и служка туда вошел.

Спустя какое-то время роды, по всему судя, завершились, и монах отважился заглянуть вовнутрь. Он увидел дитя, завернутое в материнскую одежду, которую сняла с себя роженица, но самой роженицы нигде не было, она исчезла. Монаху это показалось странным, он приблизился и осторожно развернул сверток: младенца тоже не было, а лежал там некий камень величиной с большой спальный валик, который кладут в изголовье. Монаху было и страшно, и жутко, когда же он тем не менее поднес светильник к этому камню, от него полилось золотистое сиянье. Пригляделся он, а это золотой самородок!

Служка больше не появлялся, но нередко потом его облик вставал перед монахом. И тогда монах с тоской и печалью вспоминал все, что с ним некогда случилось. Однако же завсегда думал при этом: «Господин Бисямон, пребывающий на горе Курама, устроил все это, желая помочь мне!»

Монах распилил золотой самородок на дольки, время от времени продавал их и сильно разбогател.

Может, с тех пор и пошла поговорка: «Не дитя, а чистое золото!»

Историю эту передал один монах-ученик.

Именно таковы чудеса, являемые милостью небесного царя Бисямонтэна — подателя богатства и счастья!

Так рассказывают, а я вам поведал лишь то, что слышал от других.

Повесть о том, как некий вор, поднявшись в башню ворот Расёмон, видит мертвых людей

В стародавние времена некий мужчина пришел в столицу откуда-то из провинции Цу, чтобы заняться воровством. Был еще белый день, до сумерек далеко, поэтому он укрылся в тени ворот Расёмон, однако прохожие на проспекте Сюдзяку были все еще очень часты, и тогда он решил, что подождет, пожалуй, еще сколько-то времени, пока не притихнет людское движенье, и так он стоял под воротами Расёмон в ожидании своего часа, как вдруг до него донеслись голоса множества людей, приближавшихся из-за городской черты, со стороны Ямасиро. Не желая, чтобы его заметили, вор неслышно вскарабкался на верхний ярус надвратной башни. Смотрит, а там, внутри, светится какой-то тусклый огонек.

Удивился вор, и сквозь решетчатое окно заглянул в помещение. Что же он увидел? На полу лежала мертвая молодая женщина. В изголовье стоял светильник. Тут же сидела совсем седая, в белых космах, дряхлая старуха и грубо выдергивала волосы у молодой женщины из головы.

Вор стоял в совершенном изумлении. «Может быть, это демон-они[161]?!» — помыслил он и задрожал от страха. Потом ему пришло в голову: «А может, это просто-напросто мертвец? Тогда попробую его припугнуть!» — И он потихоньку отворил дверь, вынул свой короткий меч и с криком: «Ах ты тварь этакая!» — подскочил к старухе. Та ужасно перепугалась и умоляюще сложила ладони перед ним.

Вор спрашивает:

— Ты кто такая, бабка?! И что ты тут делаешь? Старуха в ответ:

— Это моя госпожа, изволишь ли видеть. Не стало ее на свете, а позаботиться обо всем, все устроить, как надобно, оказалось некому. Вот и положили ее сюда. А волосы у нее вишь какие длинные да пышные! Я и подумала, дай-ка нащиплю у нее волос на парики для продажи. Ты, может, подсобил бы мне?

Выслушал ее вор, содрал одежду с мертвой женщины, а заодно и со старухи, прихватил и волосы, добытые ею, бегом спустился по лестнице и скрылся неведомо где.

К слову сказать, в верхнем ярусе надвратной башни находилось множество людских скелетов. Туда, на башню, привозили и сваливали тела умерших людей, которых некому было похоронить, как должно.

Обо всем этом рассказал кому-то тот самый вор, а я вам поведал лишь то, что слышал от других.

Повесть о том, как Тайра-но Садафуми страстно увлекается госпожой Хонъин-но дзидзю

В стародавние времена жил человек по имени Тайра-но Садафуми[162], второй начальник гвардии. В свете он прозывался Хэйдзю. Он принадлежал к знатному роду, был безупречно красив лицом и статью, а кроме того, самый дух его, вкус к изящному, обхождение, разговор — все обладало прелестью, так что не было в ту пору никого, кто мог бы превзойти Хэйдзю. А поскольку он был именно таков, то не было и мужней жены или барышни, не говоря уж о молоденьких фрейлинах, кого он не мог бы склонить к сердечной беседе.

Между тем пребывал тогда в мире господин Хонъин-но Отодо[163], министр, имевший свою резиденцию в Хонъин — главном дворце. В доме его жила юная особа по имени Дзидзю-но ними. Будучи девицей редкого очарования и утонченных душевных качеств, она состояла в придворной службе.

Хэйдзю часто бывал у господина министра и, наслышавшись о красоте Дзидзю-но кими, устремился с некоторых пор искать ее расположения. Причем сказать нельзя, с какой пылкостью: жизнь готов был отдать в промен за единую встречу с ней! Увы, госпожа Дзидзю-но кими даже не отвечала на его письма. Он же в тоске и печали слал ей письмо за письмом. К примеру, писал: «Лишь два слова начертать извольте: я читала». Или: «В думах о Вас я все плачу и плачу!»

Наконец однажды посланец его возвращается с ответным письмом. Хэйдзю бросается к нему не разбирая дороги, поспешно разворачивает свиток, а там лишь два слова: «Я читала». Попросту Дзидзю-но кими вырезала их из собственного его письма, приклеила лоскуток к листку наитончайшей бумаги, да и отправила к нему.

Света не взвидел Хэйдзю от гнева и отчаянья. А случилось это как раз в последний день второй луны. «Вот и прекрасно, — решился он. — Кстати и оборву все разом! Что нужды истощать свое сердце?!» И после этого жил, ни звуком не подавая ей о себе вести. Но вот прошло уже второе десятидневие пятой луны, и как-то вечером, когда лил непрестанно дождь и мрак сгущался, он подумал: «И все же, и все же, что если мне сегодня явиться к ней?! Будь у нее даже бестрепетное сердце демона-они, неужто не сжалится она надо мной?!» Ночь становилась все глубже, дождь шумел неумолчно, темень была такая, что перед самым носом ничего не разглядишь. Но Хэйдзю все было нипочем. В безумном нетерпенье, не владея собой, направился он к дому Хонъин-но Отодо.

Там он вызвал служанку, не раз прежде услужавшую ему своим посредством, и попросил ее передать Дзидзю-но кими: «Я пришел, ибо я изнываю от тоски». Служанка вскоре вернулась и доложила ответ барышни: «В высоких покоях еще не спят, и я не вольна уйти к себе. Благоволите подождать немного. Я сама подам вам знак украдкой».

Хэйдзю взволновался. «Так-то! Да и можно ли было не пожалеть человека, если он решился из дому выйти такою ночью?! Кстати же я пришел!» С этими мыслями притулился он в густой тени под какою-то дверью и стал ждать, и ему показалось, должно быть, будто прошло много-много лет.

Через некоторое время по звукам, донесшимся до него, он угадал, что господа сбираются ко сну, затем все смолкло, и тогда из глубины покоев послышались шаги и кто-то тихонько разомкнул кольцо со скобою раздвижных дверей. О радость Хэйдзю! Он подошел со своей стороны к дверям, толкнул их, и они плавно разъехались! Все было точно во сне! «Ах, да как же все это сделалось?!» — подумал он. Вот ведь, бывает, что и в радости задрожишь всем телом!

Хэйдзю утишил свое волненье и мягко ступил за порог: опочивальня была полна благоуханьем. Он обошел кругом, покуда не обрел место, где, по его разуменью, приуготовлена была постель. Там вольно расположилась женщина в мягких нижних одеждах. Он пробежал рукой от ее талоны к плечам: затылок изгибался утонченно-нежно; погладил волосы — они холодом отдались ему в ладони, будто лощенные льдом. От счастья Хэйдзю ничего не сознавал. Не в силах унять дрожи, он чувствовал, что никак не может приступить к беседе, и вдруг она молвит:

— Крайне важная вещь! А я за всем этим о ней позабыла! По пути сюда я не замкнула сёдзи в соседней комнате. Пойду замкну их и тотчас буду обратно!

«И в самом деле!» — подумал он и отвечает:

— В таком случае быстрее возвращайтесь!

Она встала, сняла с себя легкое платье и в одной тонкой исподней одежде и прозрачных шароварах-хакама скользнула вон.

В свой черед Хэйдзю распустил тесьму на одеждах и принялся ждать ее возвращения. Наконец до него донеслось, как она запирает сёдзи. «Сейчас вернется!» — подумал он и в этот миг расслышал шаги ее в глубине дома, однако же время шло, а шаги отнюдь не приближались к нему!

Он обеспокоился, встал и добрался до сёдзи. Вот кольцо и скоба. Он хотел было раздвинуть сёдзи, но они не поддавались. Она их замкнула с обратной стороны и была такова! Невозможно выразить словами его досаду. Должно быть, он затопал ногами, заплакал. Он стоял перед сёдзи, не в силах ничего понять, и не замечал, что слезы так и брызгали у него из глаз — дождю не уступят!

«Так уйти и обмануть меня! За что подобная обида?! Ах, догадайся я вовремя, пошел бы вместе с ней и сам запер бы эти сёдзи. Верно, вот что она задумала: „Дай-ка, я испытаю его чувства!”, оттого и поступила так. Теперь-то она, разумеется, говорит себе: „Ну не дурень ли он?!” А это куда горше, чем если бы я вовсе не виделся с нею. Хорошо же! Останусь лежать в этой комнате до самого утра. Да-да, останусь тут, и пусть все узнают об этом!» — так он помышлял, вне себя от отчаянья. Но вот забелел рассвет, Хэйдзю услышал, как в доме начинают просыпаться, и поневоле встревожился: «Ежели я выйду отсюда у всех на глазах, что-то еще будет?!» И он поторопился уйти прежде, чем наступило утро.

С той поры Хэйдзю мечтал только об одном: «Как бы мне услышать о ней что-нибудь отвратительное, и тогда я смогу возненавидеть ее!» — но ничего такого он не слышал, но поскольку он продолжал сгорать от неизреченной страсти к этой госпоже Дзидзю-но кими, вот что взбрело ему однажды на ум: «Пусть она безупречно хороша, пусть прекрасна, но уж то, что отдает она в некий сосуд, вряд ли различается от того, что отдаю, к примеру, я, другой или третий! Итак, я должен любым способом заполучить оный сосуд! Я загляну в него, и уж тогда она бесспорно станет противна мне!»

Он решил, что в тот час, когда служанка выходит ополоснуть оный сосуд проточной водою, он подстережет ее и выхватит его у ней из рук. С тем и притаился он как-то на дозоре около покоя Дзидзю-но кими. Наконец вышла оттуда хорошенькая девица. На взгляд ей было лет семнадцать или восемнадцать. Волосы у нее спадали длинной волной, всего трех вершков не достигая до края акомэ! А само акомэ?! Тончайшего шелка одежда цвета «гвоздики» — то есть цвета алой сливы с зеленым исподом. И были на ней темно-лиловые хакама, небрежно подхваченные узкою опояской.

Одной рукой прижимала она к груди некий сосуд или же короб, обернутый тонкой тканью, пропитанной гвоздичным маслом, а в другой руке был веер из красной разрисованной узорами бумаги, которым она прикрывала лицо.

Ах, как возликовал Хэйдзю, увидев ее, и следом-следом неотступно пошел за нею. Дождавшись безлюдного места, он подскочил к девушке и стал выхватывать сосуд. Та плача и плача противилась, да где там! Хэйдзю безжалостно выхватил у ней из рук ее ношу и побежал прочь. Вбежал в какую-то пустую светелку и заперся там, а девушка стоит с той стороны за стеной и горько плачет.

Оглядел Хэйдзю сосуд: сияет сквозь лак дивная позолота. И при виде прекрасного сосуда, да еще обернутого прозрачнейшей тканью, пропала у него охота открывать крышку. Хэйдзю не знал, что там внутри, но снаружи сосуд никак не походил на творение человеческих рук, и ему страсть как не хотелось открывать его. Теперь он уже боялся заглянуть внутрь и испытать отвращение!

Так он медлил и медлил, пристально глядя на закрытый сосуд, пока не сказал сам себе: «Однако сколько же можно так быть?!» И он робко-робко приоткрыл крышку. Тотчас пахнуло на него ароматом гвоздичного масла. Этого он понять никак не мог и крайне изумился. Потом он заглянул внутрь: сосуд был вполовину налит какой-то золотистой влагой, а в ней плавали три округлых комочка, каждый с большой палец толщиною, длиною же — в два или три вершка. «Вот оно!» — подумал Хэйдзю. Но что это?! — и от них тоже струился невыразимо прекрасный запах. Хэйдзю подобрал на полу какую-то щепку, воткнул ее в один такой комочек, поднес к носу — и оказалось, что это заморская черная мастика «куробо» редкостной смеси: она отдавала мускусом, сандалом и другими чудесными благовониями. В совершенном недоумении он решил: «Нет, она не из нашего земного мира!» Тем не менее он думал только об одном: «Ах, как бы мне сделать ее своею!» Он как будто бы обезумел. Он поднес сосуд к губам, слегка отхлебнул оттуда я задохнулся от вкуса гвоздичного масла. Затем облизнул он комочек, нанизанный на щепку: у того оказался отвратительный сладкий вкус, одуряющий запах.

Хэйдзю был человек острого ума и тут же все понял: «Ну разумеется! Кипяченое гвоздичное масло в оном сосуде — это то, что вначале показалось мне мочою. А то, другое, — всего лишь клубни горных бататов, отваренные в сладком сиропе вместе с шариками благовоний на меду; при помощи черенка большой писчей кисти ими умащают кожу. Дело, если подумать, обыкновенное. Но она — какую она проявила предусмотрительность, как догадалась, что кто-то попытается заполучить оный сосуд?! Сомнений нет! Конечно, она существо не из нашего мира! И если я, так или иначе, не свижусь с нею, то не стану более жить!» И он не знал, на что ему еще решиться. Ум его терялся. От этих волнений Хэйдзю заболел и в конце концов, измученный своей страстью, умер.

Ну есть ли хоть какая-нибудь польза от подобных вещей?! До чего же все-таки греховны и мужчины, и женщины!

Слышавшие сию историю строго порицали Хэйдзю: «Нельзя было так безрассудно отдавать свое сердце женщине!»

А я вам поведал лишь то, что слышал от других.
 
Вы читали японскую классическую литературу: антология: из коллекции текстов: khokku.ru